они шли по району рогсвед, когда нана отвлекся на проходящих мимо людей. тогда ленни медленно опустил руку в полы своего длинного драпового пальто с вшитыми потайными карманами, там он хранил старый, выдохшийся, но все еще пахнущий солью кремневый пистолет. ленни пригладил его кончиками пальцев по резьбе, сунул указательный в дуло - там было сухо, как в девственнице, - большим чикнул по ударному замку. нана что-то сказал ему, что-то важное, как показалось ленни, но он так и не ответил. достал пистолет и удовлетворительно повертел его в руке.

"санни", - нана сморщился. никто не называл его старым именем, кроме ленни, и обернулся, чтобы спросить о том, помнит ли тот, как давал ему это название на палубе собственного корабля, но ленни уже считал свой пульс вслух.

сначала было семьдесят, потом семьдесят девять, восемьдесят, девяносто, девяносто пять. "когда человек хочет кого-то убить, - пояснил ему ленни, - частота его сердечных сокращений увеличивается быстрее, чем при употреблении ксанакса". как каин убил своего брата авеля, как давид одержал победу над голиафом, после поединка отрубив его голову, как геракл в божественном безумии задушил свою жену мегару - кто вспомнит, участился ли их пульс с той же силой и вспотели ли их руки перед тем, как заставить кого-то закрыть глаза навечно? никто не скажет, было ли им плохо позже. никто не скажет, было ли им хорошо в моменте. и ни один священник не скажет с полной уверенностью, что им не было удушающе страшно.

нана молчал. ленни чувствовал, как пистолет в руке стал скользким и липким, таким, словно он держал его окровавленными руками задолго до того, как навел дуло. это его не убьет, подумал он, но было приятно знать, что злость, копившаяся столетиями, найдет выход. дробь испещрит красивое лицо рытвинами и оторвет кусок уха. из ран начнет хлестать кровь, и это будет значить - я победил. ленни сморгнул. в два шага он оказался перед наной, вцепился свободной рукой сначала в его шею, а когда не нашел в нем ни капли сопротивления, перебрался пальцами выше, дернул за челюсть и надавил на сустав с двух сторон. по инерции, взращенной годами, одним движением вжал дуло в приоткрытый рот с такой силой, что чужие зубы издали мерзкий скрип. нана схватился за его плечо, и ленни почувствовал себя мерзко. пистолет пах металлом и порохом, давил на корень языка. нана поперхнулся и сжал пальцы сильнее.

"все из-за тебя, - оповестил ленни. на рогсведе это, кажется, было привычным делом, когда кому-то засовывают пистолет в рот. - я здесь из-за тебя. все мои проблемы из-за тебя. как будто весь мой мир крутится вокруг тебя и из-за тебя. ты виноват. это ты виноват, санни, ты виноват. слышишь меня? моя жизнь закончилась из-за тебя, а потом началось существование. ты слышишь, санни? что ты сделал, как ты виноват передо мной".

нана легко повел ладонью, лежащей на чужом плече, и ленни так же легко это позволил, высунул пистолет и уместил дуло на губах. теплый металл царапал кожу.

"стреляй, - сказал санни, - он даст осечку. но ты ее дал гораздо раньше. уже давно дал. ты одна сплошная осечка, я одна сплошная осечка. мне жаль, что так вышло".

нана перевел взгляд на небо. там светило редкое и нетеплое солнце. ленни подумал, что его глаза кажутся совсем пустыми и уставшими. ему вспомнился санни, каким он был еще там, на палубе корабля, и пусть у того санни не было знаний, умений, он был магическим шматом беспризорничества, глаза у него оставались светящимися желанием жить-жить-жить. пусть на матраце на рундуке, пусть с рвотными позывами от убийств и войны, пусть с ним, но жить. сейчас он создавал впечатление человека, который на увещание в смерти ответил бы "стреляй". или "окей". или "ну ладно". ленни сжал скользкий пистолет в ладони, слушал пульс в ушах и думал - это больно. больнее прожитых сотен лет. он шумно выдохнул, передернул плечами, а потом убрал руку, тычущую в чужое лицо, в потайной карман своего пальто, подавляя желание заплакать. нана дернулся к нему и обнял за плечи. они молча пошли дальше по району рогсвед, уставшие, слабые, покинутые всякой надеждой и пахнущие потом, а потом совсем незаметно опустились на холодный асфальт у проезжей части и принялись исступленно и очень правильно, очень нужно целоваться.

он всегда предлагает трижды:

то, что люди хотят услышать, сладкую паутину, сотканную из их же страха; то, что им действительно требуется, горький корень, выдергивающий с мясом иллюзии; то, что (они никогда не доходят до третьего, чуть реже — даже до второго, отшатываясь, будто от прикосновения раскаленного железа). постепенно, это входит в привычку, ритуал отточен. ведь им не нужно лекарство. им нужна животворящая надежда, высеченная ножом из собственных ребер, поданная на блюде с позолотой. они глотают её, не жуя.

его лицо — не лицо, а концепция. вроде бы есть глаза (серые? карие? или просто дыры, куда залетает пыль?), вроде бы нос (прямой? с горбинкой?), но стоит кому-то отвести взгляд, и черты расплываются, как чернила. тейт запоминает его кожей. как-то по-собачьи, по запаху: смесь полыни, старой бумаги и чего-то кислого (испорченное молоко). её пальцы выцепляют его из тысячи однообразных теней. его лицо пустое. она проталкивает когти глубже, туда, где должны быть глазницы, где должна пульсировать живая плоть. обычно тейт видит черты, пресловутые, скачущие блохами по загривку. здесь же ничего. кожа обхватывает кости, улыбка — тонкая линия, брови — две полосы сажи. но одновременно с тем, его нет. стоит закрыть глаза, и гудвилл растворяется в её сознании. за ненадобностью. за бессмысленностью. 

может, когда-то у него было лицо. имя. совесть (или её жалкая пародия, вырезанная из куска гнилого дерева?) — теперь есть только лавка. склянки с бурдой, что зеленеет на свету. и вечная уверенность, что завтра будет тот же самый день. те же люди переступят порог. те же дрожащие руки протянут монеты, теплые от чужого отчаяния. и те же самые лохи уйдут, унося в карманах осколки зеркал, в которых уже никто не отражается. 

p.s. кстати, этот «эликсир бессмертия» просто моча с перцем. но разве это меняет суть? ты ведь всё равно купишься, да? 

тишина — самый оглушающий звук на планете, многие просто не способны это понять, потому что никогда не были заперты в тишине по-настоящему.

сайленс живёт в христиании уже несколько лет. сайленс хорошо слышит всё, что происходит вокруг. сайленс старается не отсвечивать. у неё получается.
сайленс любит ездить на велике к воде. сайленс любит сидеть на лестнице дома и писать в своём блокноте чёрными графитовыми карандашами портреты проходящих мимо людей.

фрею на страницах блокнота сайленс можно найти как минимум раза три. легко объяснить — дом сайленс недалеко от движовой части города, фрею часто можно там встретить.
именно фрея себя в её блокноте и находит. сайленс протянула ей блокнот минутами ранее, а теперь точно так же молча смотрит на то, как вытягивается лицо местной поп-айдол-ведьмы в удивлении. на вопросы фреи сайленс лишь пожимает плечами.

< дело в том, что сайленс всегда молчит. >

сайленс умеет разговаривать. умеет даже петь. но она не умеет находить друзей. её никогда не любили так, как любила она.
для тех, кто её слышал, не остаётся ничего кроме её голоса. для тех, кто видел её в платье и с макияжем, не остаётся ничего, кроме красивой картинки и приятного звука. в которые невозможно не влюбиться.

но огонёк интереса во взгляде фреи горит даже сейчас, когда в отражении её взгляда сайленс. которая представляет собой копну кудрявых волос, которую просто невозможно расчесать без каких-либо дополнительных примочек, полнейшее отсутствие макияжа, мешковатую одежду. представляет собой тишину. тишину буквальную, тишину визуальную.

фрея зовёт её собой. туда, где всегда шумно и людно. туда, где никто, ничего себе, не смотрит косо на неё после слов фреи о её молчании. они тоже рассматривают её блокнот и говорят столько приятных вещей. ей. такой сайленс. не сирене из прошлого, которая слышала комплименты чаще, чем пожелания доброго утра, а именно ей.

сайленс плачет громко и надрывно, во весь голос, стоит ей только вернуться домой в свой самый первый день с бандой фреи.
сайленс очень устала быть тишиной.

её ник в соцсетках — silence, все перформеры зовут её "сай";; сирена, но довольно давно покинула семью и прежний дом, поменяв свою жизнь на сто восемьдесят градусов — оставила в прошлом платья и каблуки, макияж, причёски, голос;; разговаривает только по телефону с семьёй, когда никто не видит, чаще всего дома;; раньше дома подпевала музыке в колонках, но однажды к ней пришёл сосед с вопросом "кто здесь так красиво поёт?", легко вывернулась сославшись на свою "неспособность" говорить и слишком громкую песню в колонке, но уяснила, что звук её песни всё ещё "влечёт моряков", даже сквозь стены;; очень классная, но у неё практически нет возможности проявить себя: у неё очень крутое чувство юмора, с перформерами она раскрылась через групповой чат, но всё равно не до конца;;

улыбайся и терпи;; держу себя в руках;; иди наружу... иди нахуй! какая ружа, ты посмотри чё там происходит...;; *агрессивно молчит*;; *смотрит матом*;; я ему слово, он мне десять;; печальная область, тоскливый район, город грусть, проспект разочарования, дом 13;; *молчаливая паника*;; дорогой дневник... ;; флиртую телепатически, так что если ты сегодня рандомно захихикаешь, это был я;;

в её глазах пожар. она горит. горит отчаянием, горит виной, горит непониманием. у неё трясутся руки.

у неё трясутся губы, когда она тянется фрею поцеловать. на уши давит музыка, на глаза полутьма и неон. она тоже давит. немного по-другому...
она представляется "бёрн". фрея знает, что имя ненастоящее. настоящее бёрн скажет позже, в своём номере отеля. там, куда фрею приведёт с вполне очевидным намерением. и где чуть ли не с порога расплачется.

"я убuла человека"

да. она это сделала.
это был мужчина. обычный мужчина, каких тысячи. он не был хорошим, он сделал ей больно. но бёрн даже не знала его толком.
обычно она держит себя под контролем. всегда всё было в порядке, её сущность никогда не вырывалась на волю таким образом.

"я не хотела, не хотела, я не хотела этого делать"

конечно. конечно, она не хотела.
фрея проводит ночь, помогая ей успокоиться. когда бёрн просыпается, на прикроватной тумбочке лежит записка с номером телефона и просьбой позвонить.

бёрн чувствует вину и отчаяние. но, кажется, немного меньше, чем вчера. и она набирает номер.

действительно совершила убuйство из-за своей сущности, вышедшей из-под контроля;; с этого момента до встречи с фреей проходит не больше недели;; вероятно, замела за собой следы и сбежала в копенгаген из другого места;; очень взрывной характер, но это действительно не выходило за рамки обычной человеческой вспыльчивости;; старается никому ничего о себе не рассказывать, очень суеверна;; у фреи есть личные причины помочь ей, но бёрн об этом не знает;; не понимает, из-за чего её сущность вышла из-под контроля (или не помнит), но после произошедшего постоянно чувствует себя нестабильно и боится повторения;;

говорить о своих чувствах так важно, я не буду так делать, но вы, ребята, определённо должны;; я наврал, никакой я не стрессоустойчивый, я увольняюсь;; кончелись хихоньки хахоньки;; педи кюр мани кюр суе цыд;; синоптик сказал, что будет ясно, но чота мне нифига не ясно;; никто не сможет тебя использовать, если ты бесполезен;;

сердце оголить, травы окропить
волю проявить да мечом разить

на крепкой дубовой ветви кукушка сворачивает ястребиную голову. похмелье изморосью режет виски, по покошенной ограде вьётся мордовник. бледными пальцами софья алексеевна перебирает остриё отчётных бумаг. настасья сжимает кулаком воздух — дома остаются узелковые чётки, с тех времён, когда бабушка таскает её по церквям каждое воскресенье. батюшка, смилуйтесь над грешными нашими душами, выбейте из неё эту дурь. чешутся кулаки. проезжают по малой лубянке — софья алексеевна приспускает очки-мухи, на повороте крестится у иноземных церквей.

в ночной черёмуховой тиши они с васькой на двоих раскуривают последнюю пачку, он мнёт глаза, говорит: ёбанные фанатики, развелось этих последнего дня. у меня с бригадой на глазах сдохла, представляешь? кровь, видите ли, не станут переливать. настя тушит бычок о стену (объект федерального наследия, послезавтра под снос), кривится ухмылкой. завтра тащиться на ковёр к прокурору, судебное решение на обыск не выдают, в папках дела — шесть перерезанных когтями дикого зверя подростков, стандартный для них понедельник.

гордость отдела (сука, никак не набесится, ей бы мужика поскорей), затянутый до хруста скальпеля хвост (лучшая на потоке академии фсб), чёрное горло колючей водолазки, горчащий нескафе на кончике языка, неправильно сросшаяся лучевая, мёртвый телефон старшей сестры — настя бьёт по груше в вечернем зале, и белый шум захлёстывает волною. море снится ей по ночам, и в нём, у одиноких островов и торчащих кормой ледоколов, плавают в мутной воде разложившиеся тела тех, для кого она не нашла правосудия.

софья алексеевна смотрит поверх майорских погон поволокой вуали; нет мизинца на левой руке (настасья с таким уже сталкивалась; так было с сестрой). отец, губернатор в отставке, шепчет вася, проплатил, мол, никаких больше колоколов в замоскворечье. на реконструкции, видите ли, стоят. не мешалась бы, мразь, под ногами.

настасья смотрит софе прямо в лицо: как плетётся припечатанный злой волшбой язык, как рыбий карповый взгляд тает с туманом, как софья алексеевна, склоняясь, ей говорит: мы уходим в путь, из которого не вернёмся.

(и не ей решать, кого настасья заставит платить по счетам).

по рябиновым бусам стекает алая кровь, символ солнца чернилами жжёт ключицу, и оберег, сплетённый смехом зеленеющей земли и травой, окроплённой рассветом, полыхает пожаром, гонящим прочь смерть, ночь без прогляди, наговор колдуна.

настасья щёлкает зажигалкой, предлагает прикурить софье. каштан, железо листов, вздутый асфальт вторят ей: тебе с этим не совладать.

настя подмигивает.

— как знать. может, мне и рассмешить нашу царевну удастся.

х    х    х
говорят, что однажды осень открыла рот
с языка её слово первое было «смерть»
снятся сумрачный двор, и враг у родных ворот
и оставленный дом, к которому не успеть

[indent]

он подходит к краю земли, упирается подошвой ботинка ей в грудь, давит – и распластанная твердь отвечает ему слабым толчком, пинается, ластится к хозяину давно позабытым теплом. мать-земля вьется под жженой травой бродячим песком, подземными водами, лавой, баюкает мертвость между сплетений корней. ни поцелуя, ни следа, ни шрама он не оставит на ней ; беспокойная, необласканная, покинутая, она хрипит и стонет, как та волоокая тьма, глядящая на него сквозь провалы порушенных врат – там, где когда-то сквозь безвременье для него пролегала тропа.

солнце червленым златом своих приглушенных очей марает остроугольные камни, воздух полнится пылью и гарью, и в могиле памяти он находит зарытые зубы медведей и останки людей, которым не пророчил ни счастье, ни свет. вечные древа поскрипывают на осеннем ветру, как челюсти мертвеца, озёрная гладь на него глядит в один глаз, и вдоль скалистых порогов текут бурные рыбные реки, в которых тьма скрывает кровавый закат. он ищет в отражениях неба и рек позабытое эхо себя // и - не находит, протоптав тысячи троп до молотильни судьбы, обойдя десятки чужбин, приведя к чьим-то порогам сотни исковерканных бед, напраслину, пагубу и незваную смертную марь.

[indent]

поезд следует до границы дурного сна
где покинутый бог блуждает в моей степи
где зараза ползёт меж травами, так темна
х    х    х
я вернулся сюда на поезде, что уже никогда, никогда, никогда
не пойдёт назад

[indent]

тяжкая ноша во много раз тяжелее горсти свинца, тянет в кармане, опускается в дуло ружья ; злая доля смотрит в прицел и перечисляет грешки - он сбрасывает старые кости на перекрестке миров, принимая чужие дары как свои ; ему не потерять того, чего нет, не сойти с колеи.

беспокойник, шатун, макар ухмыляется, когда впервые выводит на задушевный разговор лихо, залезая всей пятернёй под ребро - ты всё бродишь, как леший, прячешься, точно как крот, ведь всё вокруг тебя чахнет и мрёт - ну и что? если не можешь сам с собой совладать, я могу тебя приручить. макар не страшится несчастий - всё, что должно было, уже сбылось ; всё, чего ни искупить, ни простить.

ожидая лишь преданности, ожидая, что дважды их смерть не найдёт, он даёт коле имя и цель, лжёт, не давай права уйти ::
предназначение ты себе выберешь сам, как и окончанье пути.